В святых я, братцы мои, давненько не верю. Ещё до революции. А что до бога, то в бога перестал я верить с монастыря. Как побывал в монастыре, так и закаялся. Конечно, всё это верно, что говорят про монастыри — такие же монахи люди, как и мы прочие: и жёнки у них имеются, и выпить они не дураки, и повеселиться, но только не в этом сила. Это давно известно. А вот случилась в монастыре одна история. После этой истории не могу я спокойно глядеть на верующих людей. Пустяки ихняя вера. А случилось это, братцы мои, в Новодеевском монастыре. Был монастырь богатый. И богатство своё набрал с посетителей. Посетители жертвовали. Бывало, осенью, как напрут всякие верующие, как начнут лепты вносить — чертям тошно. Один вносит за спасение души, другой — за спасение плавающих и утопающих, третий — так себе вносит — с жиру бесится. Многие вносили — принимай только. И принимали. Будьте покойны. Ну, конечно, который внесёт — норовит уж за свои денежки пожить при монастыре и почётом пользоваться. Да норовит не просто пожить, а охота ему, видите ли, к святой жизни прикоснуться. Требует и келью отдельную, и службу, и молебны. Ублаготворяли их. Иначе нельзя. А только осенью келий этих никак не хватало всем желающим. Уж простых монахов вытесняли на время по сараям, и то было тесно. А сначала было удивительно — с чего бы это народ сюда прёт? Что за невидаль? Потом выяснилось: была тут природа богатая, климат, и, кроме того, имелась приманка для верующих. Жили в монастыре два монаха-молчальника, один столпник и ещё один чудачок. Чудачок этот мух глотал. И не то, чтобы живых мух, а настойку из мух пил натощак. Так сказать, унижал себя и подавлял свою плоть. Бывало, с утра пораньше народ соберётся вокруг его сарайчика и ждёт. А он, монах то есть, выйдет к народу, помолится, поклонится в пояс и велит выносить чашку. Вынесут ему чашку с настойкой, а он снова поклонится народу и начнёт пить эту гнусь. Ну, народ, конечно, плюётся, давится, которые слабые дамы блюют и с ног падают, а он, чёртов сын, вылакает эту мерзость до дна, не поморщится, перевернёт чашку, дескать, пустая, поклонится — и к себе. Только его и видели до другого дня. Один раз пытались верующие словить его, дескать, не настоящая это настойка из мух. Но только верно — честь честью. Монах сам показал, удостоверил и сказал народу: — Что я, бога, что ли, буду обманывать? После этого слава о нём пошла большая. А что до других монахов — были они не так интересны. Ну, хотя бы молчальники. Ну, молчат и молчат. Эка невидаль. Столпник — тоже пустяки. Стоит на камне и думает, что святой. Пустяки! Был ещё один такой — с гирькой на ноге ходил. Этот нравился народу. Одобряли его. Смешил он верующих. Но только долго он не проходил — запил, гирьку продал и ушёл восвояси. А всё это, конечно, привлекало народ. Любопытно было. Оттого и шли сюда. А шли важные люди. Были тут и фоны, и бароны, и прочая публика. Но из всех самый почтенный и богатый гость был купчик Владимир Иванович. Много денег он всадил в монастырь. Каялся человек. Грехи замаливал. — Я, — говорил он про себя, — всю жизнь грешил, ну, а теперь пятый год очищаюсь. И надеюсь очиститься своим правильным поведением. А старенький был этот человек! Бородёнка была у него совсем белая. И, на первый взгляд, он был похож на Кирилла или Мефодия. Чего такому-то не каяться? А приезжал он в монастырь часто. Бывало, приедет, остановит коляску версты за три и прёт пешком. Придёт вспотевший, поклонится братии, заплачет. А его под ручки. Пот с него сотрут и водят вокруг, и шепчут на ухо всякие пустяки. Ну, отогреется, проживёт недельку, отдарится и снова в город. А там опять в монастырь. И опять кается. А каялся он прямо на народе. Как услышит монастырский хор — заплачет, забьётся: «Ах, я такой! Ах, я этакий!» Говорит, жизнь грешил и только теперь одумался! А очень на него хор действовал. Жалел только старик, что не дамский это монастырь. — Жаль, — говорил, — что не дамский, а то я очень обожаю самое тонкое пение сопран. Так вот, был Владимир Иванович самый почтенный гость. А от этого всё и случилось. Продавалось рядом с монастырём имение. Имение дворянское. «Дубки». Имение удобное — земли рядом. Вот игумен и разгорелся на него. Монахи тоже. Стал игумен вместе с экономом раскидывать — как бы им подобрать к своим рукам. Да никак. Хоть и денег тьма, да купить нельзя. По закону не показано. По закону мог монастырь землю получить только в дар. А покупать нельзя было. Вот игумен и придумал механику. Придумал он устроить это дело через Владимира Ивановича. Посетитель почтенный, седой — купит и подарит после. Только и делов. Ну, так и сделали. А купчик долго отнекивался. — Нет, — говорил, — куда мне! От мирских дел я давно отошёл, мозги у меня не на то самое направлены, а на очищение и раскаяние,— не могу, простите. Но уломали. Мраморную доску обещали приклепать на стене с заглавием купчика. Согласился купчик. И вот дали ему семьдесят тысяч рублей золотом, отслужили молебствие с водосвятием и отправили покупать. Покупал он долго. Неделю. И приехал назад в монастырь вспотевший и вроде как не в себе. Приехал утром. С экипажа не слез, к игумену не пошёл, а велел только выносить свои вещи из кельи. Ну, монахи, конечно, сбежались — увидели. И игумен вышел. — Здравствуйте, — говорит. — Сходите. — Здравствуйте, — говорит. — Не могу. — Отчего же, — спрашивает, — не можете? Не больны ли? Как, дескать, ваше самочувствие и всё такое? — Ничего, — говорит Владимир Иванович, — спасибо. Я, — говорит, — приехал попрощаться да вещички кой-какие забытые взять. А сойти с экипажа не могу — ужасно тороплюсь. — А вы, — говорит игумен, — через не могу. Какого чёрта! Нужно нам про дело поговорить. Купили? — Купил, — отвечает купчик, — обязательно купил. Такое богатое имение не купить грешно, отец настоятель. — Ну и что же? — спрашивает игумен. — Оформить надо... Дар-то... — Да нет, — отвечает купчик. — Я, — говорит, — раздумал. Я, — говорит, — не подарю вам это имение. Разве мыслимо разбрасываться таким добром? Что вы! Чего тут было после этих слов — невозможно рассказать. Игумен, конечно, ошалел, нос у него сразу заложило — ни чихнуть, ни сморкнуться не может. А эконом — мужчина грузный — освирепел, нагнулся к земле и, за неимением под рукой камня, схватил гвоздь этакий длинный, барочный, и бросился на Владимира Ивановича. Но не заколол — удержали. Владимир Иванович побледнел, откинулся в экипаже. — Пущай, — говорит, — пропадают остальные вещи. И велел погонять. И уехал. Только его и видели. Говорили после, будто он примкнул к другому монастырю, в другой монастырь начал жертвовать, но насколько верно — никто не знает. А история эта даром не прошла. Которые верующие монахи — стали расходиться из монастыря. Первым ушёл молчальник. — Ну, — говорит, — вас, трамтарарам, к чертям собачьим! Плюнул и пошёл, хотя его и удерживали. А засим ушёл я. Меня не удерживали.
