МУЖ
Да
что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь
форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена
передовыми вопросами занята. Давеча, знаете, какая скучная история.
Прихожу домой. Вхожу в квартиру. Стучусь, например, в собственную свою
дверь — не открывают.
— Манюся,— говорю своей супруге,— да это же я, Вася, пришедши.
Молчит, притаилась. Вдруг за дверью голос Мишки Бочкова раздаётся. А Мишка Бочков — сослуживец, знаете ли, супругин.
— Ах,— говорит,— это вы, Василь Иваныч. Сей минуту,— говорит,— мы тебе отопрём. Обожди, друг, чуточку.
Тут
меня, знаете, как поленом по башке ударило. «Да что же это,— думаю,—
граждане, происходит-то на семейном фронте — мужей впущать перестали».
Прошу честью:
— Открой,— говорю,— курицын сын. Не бойся, драться я с тобой не буду.
А
я, знаете, действительно не могу драться. Рост у меня, извините,
мелкий, телосложение хлипкое. То есть не могу я драться. К тому же,
знаете ли, у меня в желудке постоянно что-то там булькает при быстром
движении. Фельдшер говорит: «Это у вас пища играет». А мне, знаете, не
легче, что она играет. Игрушки какие у ей нашлись! Только, одним словом,
через это не могу драться. Стучусь в дверь. — Открывай,— говорю,—
бродяга такая. Он говорит:
— Не тряси дверь, дьявол. Сейчас открою.
—
Граждане, — говорю, — да что ж это будет такое? Он, — говорю, — с супругой
закрывшись, а я ему и дверь не тряси и не шевели. Открывай, — говорю, —
сию минуту, или я тебе сейчас шум устрою.
Он говорит:
— Василь
Иваныч, да обожди немного. Посиди, — говорит, — в колидоре на сундучке. Да
коптилку, — говорит, — только не оброни. Я тебе нарочно её для света
поставил.
— Братцы, — говорю, — милые товарищи. Да как же, — говорю, —
он может, подлая его личность, в такое время мужу про коптилку говорить
спокойным голосом?! Да что ж это происходит!
А он, знаете, урезонивает через дверь:
— Эх, — дескать, — Василь Иваныч, завсегда ты был беспартийным мещанином. Беспартийным мещанином и скончаешься.
—
Пущай, — говорю, — я беспартийный мещанин, а только сию минуту я за
милицией сбегаю.
Бегу, конечно, вниз, к постовому. Постовой говорит:
—
Предпринять, товарищ, ничего не можем. Ежли, — говорит, — вас убивать
начнут или, например, из окна кинут при общих семейных неприятностях, то
тогда предпринять можно... А так, — говорит, — ничего особенного у вас не
происходит... Всё нормально и досконально... Да вы,— говорит,— побегите
ещё раз. Может, они и пустят.
Бегу назад — действительно, через полчаса
Мишка Бочков открывает дверь.
— Входите,— говорит.— Теперь можно.
Вхожу
побыстрее в комнату, батюшки светы,— накурено, наляпано, набросано,
разбросано. А за столом, между прочим, семь человек сидят — три бабы и
два мужика. Пишут. Или заседают. Пёс их разберёт. Посмотрели они на меня
и хохочут. А передовой ихний товарищ, Мишка Бочков, нагнулся над столом
и тоже, знаете, заметно трясётся от хохоту.
— Извиняюсь,— говорит,— пардон, что над вами подшутили. Охота нам было знать, что это мужья в таких случаях теперь делают.
А я ядовито говорю:
—
Смеяться, — говорю ,— не приходится. Раз, — говорю, — заседание, то так и
объявлять надо. Или, — говорю, — записки на дверях вывешивать. И вообще, —
говорю, — когда курят, то проветривать надо.
А они посидели-посидели — и разошлись. Я их не задерживал.
1926 г.
|
