ПАЦИЕНТКА
В сельскую больницу Анисья приехала за тридцать
вёрст. Выехала на рассвете и в полдень остановилась у белого
одноэтажного дома. — Хирург-то принимает? — спросила она мужика,
сидевшего на крыльце. — Хирург-то? — с интересом спросил мужик.— А ты не
больна ли будешь? — Больна,— ответила Анисья. — Я, милая, тоже
больной,— сказал мужик.— Пшеном объелся... Седьмым записан. Анисья
привязала лошадь к плетню и вошла в больницу. Больных принимал фельдшер
Иван Кузьмин. Был он маленький, старенький и ужасно знаменитый. Все
вокруг знали его, хвалили и называли без причины хирургом. Анисья вошла к
нему в комнату, низко поклонилась и присела на край стула. — Больна,
что ли? — спросил Иван Кузьмич. — Больна я,— сказала Анисья.— То есть
вся насквозь больная. Каждая косточка ноет и трясётся. Сердце гниёт
заживо. — С чего бы это? — равнодушно спросил фельдшер. — С каких пор? —
С осени, Иван Кузьмич. С самой осени. Осенью я заболела. Как, знаете
ли, супруг Димитрий Наумыч приехал из города, так я и заболела. Я стою,
например, возле стола и лепешки в муке валяю. Димитрий Наумыч любил эти
самые лепешки. Где-то, думаю, он теперь, Димитрий Наумыч-то? В городе он
советский депутат... — Позволь, бабонька,— сказал фельдшер,— ври, да не
завирайся. Чем больна-то? — Да я ж и говорю,— сказала Анисья,— стою
возле стола, кручу лепёшки... Вдруг тётка Агафья, что баран, прибегает и
рукой машет. «Иди,— кричит,— Анисьюшка, иди поскорей. Твой-то никак
приехал из города и идёт будто по улице с мешком и с палкой». Зашлось у
меня сердце. Подкосились ноги. Стою дурой и лепёшки мну... Бросила после
лепёшки, выбежала во двор. А во дворе солнце играет, играет. Воздух
лёгкий. А налево, этак у хлева, жёлтый телёнок стоит и хвостишкой мух
пугает. Взглянула я на телёнка — слёзы каплют. Вот, думаю, Димитрий
Наумыч-то обрадуется этому самому жёлтому телёнку... — Позволь,— хмуро
сказал фельдшер,— ты дело говори. — Я ж и говорю, батюшка, Иван Кузьмич.
Не сердись только. Дело я говорю... Выбежала я за ворота. Гляжу этак,
знаете ли,— налево церковь, коза ходит, петух ножкой ворошит, а направо,
по самой серединке, гляжу — Димитрий Наумыч идёт. Глянула я на него.
Сердце закатилось, икота подступает. Ой, думаю, мать честная, пресвятая
богородица! Ой, думаю, тошненько! А он-то идёт серьёзным, мелким шагом.
Борода по воздуху треплется. И платье городское на нём. И в штиблетах...
Как увидела я штиблеты, будто что оторвалось у меня внутри. Ой, думаю,
куда же я такая-то, необразованная, гожусь ему в пару, если он, может,
первый человек и депутат советский... Встала я дурой у плетня и ногами
не могу идти. Перебираю пальцами плетень и стою. А он-то, Димитрий
Наумыч, депутат советский, доходит до меня мелким ходом и здоровается.
«Здравствуйте,— говорит,— Анисья Васильевна. Сколько,— говорит,— лет,
сколько зим не виделись с вами...» Мне бы, дуре, мешок у Димитрия
Наумыча схватить, а я гляжу на штиблеты и не двигаюсь. Ой, думаю, отвык
от меня мужик. Штиблеты носит. С городскими, может, с комсомолками
разговаривает. А Димитрий Наумыч отвечает басом: «Ох,— говорит,— какая
ты есть. Тёмная,— говорит,— ты у меня, Анисья Васильевна. Про что,—
говорит,— я с тобой теперь разговаривать буду? Я,— говорит,— человек
просвещённый и депутат советский. Я,— говорит,— может, четыре правила
арифметики знаю. Дробь,— говорит,— умею... А ты,— говорит,— вон какая!
Небось,— говорит,— и фамилию не можешь подписывать на бумаге? Другой бы
очень просто бросил бы тебя за темноту и необразованность». А я стою у
плетня и лепечу слова: дескать, конечно, Димитрий Наумыч, бросьте меня
такую-то, что вам стоит. А он берёт меня за ручку и отвечает: «Я шутку
пошутил, Анисья Васильевна. Оставьте думать. Я,— говорит,— это так. Что
вы...» Снова закатилось у меня сердце, икота подступает. «Я,— говорю,—
Дмитрий Наумыч, будьте спокойны, тоже, конечно, могу дробь узнать и
четыре правила. Или фамилию на бумаге подписывать. Я,— говорю,— не
осрамлю вас, образованного...»
Фельдшер Иван Кузьмич встал со стула и прошёлся по комнате. — Ну,
ну,— сказал он,— хватит, завралась... Чем болеешь-то? — Болею-то? Да
теперь ничего, Иван Кузьмич. Полегче будто стало теперь. На здоровье не
могу пожаловаться... А он-то, Димитрий Наумыч, говорит: «Пошутил,—
говорит,— я». Вроде как, значит, шутку он выразил. — Ну да, пошутил, —
сказал фельдшер. — Конечно, пошутил... Порошков, может, тебе дать? — А не
надо,— сказала Анисья.— Спасибо тебе, Иван Кузьмич, за советы. Мне,
конечно, теперь сильно полегчало. Чувствительно спасибо. Досвиданьице. И
Анисья, оставив на столе кулёк с зерном, пошла к двери. Потом
вернулась. — Дробь-то мне, Иван Кузьмич... Где мне про эту самую
дробь-то теперь узнать? К учителю, что ли, мне ехать? — К учителю,—
сказал фельдшер, вздыхая,— конечно, к учителю. Медицины это не касается.
Анисья низко поклонилась и вышла на улицу.
1924 г.
|